Глава четвертая

На удивление солнечно было в Лондоне, когда я уезжала. Город замыслил свести в могилу возлюбленного моего папеньку, но, исполнив жестокую свою затею, вновь ублаготворялся великодушием. Я питала к Лондону неприязнь, сама тому удивляясь, ибо всю жизнь любила столицу; однако же, когда поезд отходил с Ливерпуль-стрит, а в окно, ослепив меня, ворвалось солнце, я сочла, что город этот бессердечен и неправеден, — он был точно старый друг, неизвестно почему оборотившийся против меня, и мне не терпелось с ним распрощаться. В ту минуту я полагала, что смогу всю жизнь провести в довольстве, ни единожды больше не узрев Лондона.

Напротив меня сидел молодой человек моих лет, и, хотя с посадки мы не обменялись ни словом, я дозволяла себе то и дело бросать на него украдчивые взгляды; он был весьма привлекателен, и как я ни старалась сосредоточить внимание на полях и крестьянских домах, пролетавших мимо, глаза мои вновь возвращались к его лицу. Он напомнил мне Артура Кавена, вот в чем подлинная истина. На въезде в Колчестер я заметила, что спутник мой сильно побледнел, а глаза его наполнились слезами. На миг он зажмурился, вероятно надеясь сдержать поток соленой влаги, но, едва снова открыл глаза, несколько слезинок скользнули на щеки, и он отер их платком. Поймав мой взгляд, он ладонью провел по лицу, и мне отчаянно захотелось спросить, все ли с ним благополучно, не хочет ли он поговорить, но, какова ни была его сердечная боль, какая беда ни лишила его власти над чувствами, делиться ими он не желал; едва поезд тронулся, молодой человек встал и, смущаясь своей явственности, перешел в другой вагон.

Разумеется, оглядываясь назад, я понимаю, что в ту неделю строила прожекты неблагоразумно и сгоряча. Шок держал меня в тисках, за семь кратких дней вся жизнь моя обрушилась; мне надлежало утешаться работой, школой, маленькими своими подопечными и даже обществом дам, подобных миссис Фарнсуорт и Джесси, но я опрометчиво замыслила бросить все то, что знала с детства, покинуть улицы в окрестностях Гайд-парка, где играла малышкой, и Серпентайн, что по сей день напоминал мне о Фонарике, и извилистый лабиринт переулков, что приводил меня из дома в знакомую классную комнату. Я отчаянно желала перемен, однако можно ведь было раздвинуть шторы в темной спальне наверху, где лишились жизни оба моих родителя и маленькая сестра, распахнуть окна, проветрить, впустить добрый, честный лондонский воздух, подновить комнату, вернуть ей уют, превратить в обиталище жизни, а не смерти. Все это я оставляла в прошлом, уезжала в чужое графство — и для чего? Учить неизвестно сколько детей в семье, которая, предлагая мне место, даже не прислала никого со мною познакомиться. Глупая девчонка! Могла ведь остаться. Могла жить счастливо.

В Стоумаркете лондонское солнце сменил холодный ветер, что задувал в поезд и немало меня угнетал; к вечеру, когда поезд добрался до Норвича, ветер стих и опустился густой туман, желтушное марево, вновь напомнившее мне о доме, который я так тщилась забыть. Когда поезд приблизился к вокзалу Торп, я вынула из чемодана письмо, полученное утром накануне, и раз в десятый его перечла.

Годлин-холл,

24 октября 1867 г.

Снова перечтя письмо, я отнюдь не в первый раз отметила, сколь своеобразно оно составлено. Писали как будто наспех, снова не упомянули, сколько детей будет под моим присмотром. И кто такой этот «X Беннет», не дописавший «эсквайр» к фамилии? Джентльмен ли он или, быть может, заведует обедневшим хозяйством? Чем он занимается? Ни малейшего намека. Поезд подкатил к перрону, и я вздохнула в некоторой тревоге, однако вознамерилась быть сильной, что бы ни сулило мне будущее. В последующие недели это решение сослужило мне добрую службу.

Я сошла из вагона и огляделась. В густом сером тумане ничего не было видно, однако другие пассажиры куда-то шли, и я, решив, что отыщу выход, если последую за ними, тоже зашагала; позади загрохотали двери вагонов, и свисток сигнальщика оповестил об отправлении поезда в обратный путь. Кто-то пробежал мимо, торопясь успеть в вагон, и, вероятно, не разглядев меня в тумане, одна женщина столкнулась со мною, выбив чемодан у меня из рук и уронив свой багаж.

— Прошу прощения, — сказала она, явно не слишком сожалея, но я не очень обиделась: ясно ведь, что она боится опоздать на поезд. Я подняла ее саквояж и протянула ей; на темно-бурой коже саквояжа я заметила красную монограмму. «ХБ». Я вгляделась пристальнее, не понимая, отчего инициалы эти мне знакомы. И в этот миг я поймала ее взгляд — она как будто знала меня, в глазах ее читалось понимание и жалость мешалась с сожалением; затем она вырвала у меня из рук саквояж, тряхнула головой и кинулась к вагону, растворившись в тумане.

Я застыла, пораженная ее грубостью, и тут сообразила, отчего мне знакомы инициалы «ХБ». Нет, это нелепый вздор. Совпадение, не более того. В Англии полно людей с такими инициалами.

Развернувшись, я поняла, что несколько заблудилась. Я пошла туда, где рассчитывала отыскать выход, но поблизости никакие пассажиры не садились в поезд и не высаживались, и затруднительно было понять, в нужном ли направлении я иду. Слева, предвкушая возвращение в Лондон, все громче пыхтел поезд; справа пролегала вторая железнодорожная колея, и по ней с грохотом приближался другой состав. Или это позади меня? Понять не представлялось возможным. Я снова повернулась и ахнула — куда же теперь? Со всех сторон грохотало. Я попыталась отыскать дорогу ощупью, но рука ничего не узнавала. Вокруг всё громче гомонили, мимо с чемоданами и саквояжами неслись люди — как они видят, куда идти, если я и собственной ладони в тумане разглядеть не могу? Я так не волновалась с того дня на кладбище, паника охватила меня, великий страх и злое предчувствие; мне почудилось, что я, если сейчас же не зашагаю решительно вперед, останусь на этом перроне навеки, ослепшая, не в силах вздохнуть, и проживу здесь весь остаток дней своих. Набравшись храбрости, я сдвинула правую ногу, шагнула, и тут оглушительный свисток второго поезда заверещал истошным воплем, и, к ужасу своему, я почувствовала, как чьи-то руки резко толкают меня в спину, — я пошатнулась, едва не нырнула вперед, но тут третья рука схватила меня за локоть, отдернула, я споткнулась, затем выпрямилась; я стояла у какой-то стены, туман почти тотчас слегка рассеялся, и я разглядела человека, который так бесцеремонно меня оттащил.

— Боже правый, мисс, — сказал он, и я различила его лицо, доброе и с тонкими чертами; он носил весьма изысканные очки. — Вы что, вокруг себя не смотрите? — спросил он. — Вы же чуть под поезд не угодили. Едва не погибли.

Я растерянно воззрилась на него, потом оглянулась — туда, где я стояла прежде, и в самом деле со скрежетом подкатывал второй поезд. Еще один шаг — и я бы упала под колеса, где мне и настал бы конец. От одной мысли у меня подкосились ноги.

— Я не хотела… — начала я.

— Еще секунда — и вы очутились бы на рельсах.

— Меня толкнули, — сказала я, глядя ему в лицо. — Чьи-то руки. Я почувствовала.

— Маловероятно, — возразил он. — Я все видел. Я заметил, куда вы шли. У вас за спиной никого не было.

— Но я почувствовала, — не отступала я. Оглядев перрон, я сглотнула и снова повернулась к моему спасителю: — Я почувствовала!

— У вас просто шок, — сказал он, явно не поверив и сочтя меня истеричкой. — Дать вам что-нибудь от нервов? Я, изволите ли видеть, врач. Может, сладкого чаю? Здесь есть чайная — ничего особенного, разумеется, но…